Рабсила с человеческим лицом

Кировск. История одной судьбы после юбилея

10 октября на Кировском руднике праздновали — собрания, чествования, грамоты. Вечером на 25-м гремел фейерверк. А из окна дома №4 на улице Кирова, почти у самых ворот рудника,  на салют смотрел старик. И плакал. Он почему-то ждал, что его поздравят тоже, ведь на работу в комбинат он пришел в 1945 году…

— Мой отец — инвалид третьей группы по труду, всю жизнь отпахал на комбинате, — посетитель редакции взволнован. — Его в 45-м пригнали на Север, а на пенсию он ушел в 82-м, был тогда машинистом электровоза участка внутрирудничного транспорта, в подземке. Он настоящий труженик, его из Москвы даже поздравляют с днем Победы, а предприятие не вспомнило. Может, решили, что умер уже. Так он жив! Хоть и болеет, и уже почти двадцать лет, как ногу потерял, а жив. Он с утра ждал, что хоть кто-то позвонит, не дождался. Я пришел в тот вечер домой, а он плачет. Ну  как же это?

Чем старше человек становится, тем острее нуждается во внимании. И не в грамотах и наградах дело — просто чтобы не забывали. И нужно ему еще, чтобы кто-нибудь изредка послушал — про жизнь. А в этом конкретном случае, рассказ получился не про отдельную жизнь. Про многое…

И вот Григорий Яковлевич Шпиницкий рассказывает…

***

— С трех лет я в детдоме был, на Украине, в Широковском районе. Ни дня рождения не знаю, ни точной фамилии — это уже врачи установили, что с 1926 года я. И фамилию дали, может, она и моя, не знаю. Был у меня еще младший брат — но где он?.. Потом по колхозам нас раскидали.

В войну угнали немцы. Заступиться за меня было некому. В Эссене работал и в Бранденбурге. Пробыл в Германии до конца репатриации, помню, в Россию ехали, когда уже яблоки созрели. Наверное, в августе.

***

— В Германии сначала на завод аппаратов «Бауальд» попал, там трубы делали. Полгода на заводе, потом на угольные шахты в Эссен. Когда погнали окопы рыть немцам, я сбежать решил. Только поймали и расстрелять хотели. Уже перед ямой поставили, да отменили расстрел. Палками побили, вся спина черная была. Немцы ведь заставляли самим наказание выбирать — показываешь на палку или что другое, тебя через бочку кладут и бьют, пока сознание не потеряешь…

Но лежать нельзя было, не идешь работать — расстрел. Вот меня под руки ребята и таскали на работу. Мы в палатке жили по тысяче человек, только боком спать могли, а если встал ночью в туалет — место свое потерял. И я тогда себе слово дал, что опять сбегу.

И побежал с товарищем. Немец остановил, а мы: нас, мол, за пилами послали! Он и пропустил, а сам за нами не пошел: снег глубокий, а он с велосипедом! И так мы до Голландии дошли. А там нас один голландец спрятал — у него была нора под скирдой выкопана. Там полгода просидели тихо. Хозяин нас кормил хорошо — молоком, картошкой, и мясо давал. А потом все равно немцы нас нашли, когда пожар случился у голландца. И хозяин немцу сказал, что я тоже голландец, только чокнутый. Я дурачком и прикинулся, чего только не выделывал! Это в 44-м было мне 18 лет. Смелый был, ничего не боялся…

***

— Немцы отступать начали скоро, американцы подошли. Они, знаете, как своих кормили? Еду на парашютах сбрасывали. Так мы много еды на земле находили — и сыр, и масло в банках, и консервы мясные. А я домой не хотел, хотел у голландца остаться. Там девчонки были красивые, да и пообвыклись мы. Они все расспрашивали, как у нас танцуют. А как скажу «колхоз», так руками машут — не любили они этого слушать.

Ну тут пошел я в наш лагерь, своих проведать. А там тоже американцы уже — наши работают, бензин разливают, а американцы их кормят: и шоколадом, и сигареты дают. Проведал и опять в Голландию, там обрадовались, как своему! Побыл, пошел на речку рыбу ловить — и вот тут-то меня и поймали опять. Уже американцы. В другой лагерь отправили. Офицер говорит: будешь сидеть, а я — ну и хорошо, главное, чтобы кормили.

У немцев совсем же с голоду пухли! Правда, они давали зарплату, 10-12 марок, но еда в магазине только по карточкам. Если упросишь, продадут капусты сырой и моркови, вот и едим. Суп-то в лагере с червяками был, так меня один наш научил: ты, говорит, глаза закрой и ешь, не отсовывай, а то с голоду сдохнешь…

Но самое страшное — когда шпинат давали! Это только стебли и вода. Я офицеру пожаловался, а он говорит: шпинат — это вкусно, только надо положить еще картошку и мясо. Я ему этот суп показал, так он за голову схватился — только свиньям такое!

Но немец один меня подкармливал, бутерброды приносил, только в руки не давал — делал вид, что роняет из кармана, и уходил. Я уж подбирал потом и ел в уголке…

***

— А уже в 45-м привезли нас в Западную Белоруссию, в армию определили и отправили сюда, в Кировск, два батальона. Комбинату было невыгодно, что мы то работаем, то служим, и директор тогдашний, Селезнев поехал в Москву, а там решили: или три года в армии, или три года работы. Я работать стал.

Назначили меня сначала плотником на стройдворе. Потом на лесоразработки, на Котозеро. Приехали — бараки, ни окон, ни дверей. Я благоустраивал, нары делал, окна. А там — ни столовой, ничего. Сухпаек давали. Люди лежали опухшие от голода. И кто-то Сталину письмо написал. Приехали из КГБ, и некоторых из начальства больше мы не видели. А нам тогда привезли бочку капусты и три мешка картошки. Потом комбинат опять забрал людей — вагоны грузили, лес пилили…

Тогда как было? Не скажешь, что устал или сырой весь и работать не могу. Ну, вы понимаете… Хочешь, не хочешь, не спрашивали.

А я надорвался. Фельдшер-то был только на Амбарной. Положили меня в больницу, а потом говорят — давай опять в лес. Ну, тут уж я им ответил, что если посадят в поезд — я сразу на родину поеду, на Украину, в деревню Забережье. И уперся. Меня в хозчасть, в третий цех на первой фабрике. Потом уж на открытые склады «Апатита» — возили апатит машинами и отгружали, примерно до 1955 года. А у меня силикоз открылся, инвалидность дали. Потом в желдорцехе работал, а уж потом на Юкспорский рудник попал. Там и пенсия подошла…

***

— На АНОФ-1 смена большая была, 15 транспортерщиц, 11 грузчиков, слесарь и электрик. А какие тогда электрики были? Дали ему перчатки и галоши — будешь электриком! Его током стукнет, он и идет, плачет. Тогда уж главный энергетик комбината приходит, объясняет, что как.

Какая квалификация у работников, что Вы?! Вот нас пригнали два эшелона. В одном — две тысячи человек. Рабсила. Такая же точно, как и другая, что в лагерях. Здесь же кругом одни лагеря и были…

После войны та женщина на Украине, у которой я жил в детстве, депутатом стала и пишет мне сюда: почему ты в Кировске? За что тебя посадили? Я: так и так. А она: буду писать в Верховный Совет, чтобы отпустили на Украину. Я пошел за расчетом к Горбунову, завкадрами, а он говорит: вот еще придет эшелон рабсилы, и я тебя отпускаю, побудь недельку. Прихожу через неделю, а он: кто такой, знать не знаю! Так и обманул меня…

А потом присох я здесь. Женился.

***

— Трудно было жить-то. В общежитии сначала, потом по коммуналкам. Я квартиру только в семидесятом получил, отдельную. Вот и не пил никогда и не курил почти — папиросы 35 копеек стоили, это ж дорого выходит, если курить! Бросил поэтому.

На пенсии я так просто не сидел — скотину держал. Двадцать свиней у меня было, коровы, быки. До трех тонн мяса сдавал!

Какие у меня были коровы, знаете? Иду в кулинарку, они за мной. Накуплю пирожков с яблоками, с капустой, откушу, а потом их угощаю. А ежели нет, так она меня за грудь рогами держит, пока долг не отдам. Как ни ховаюсь — они к моему подъезду придут и рогами в окно стучат. Сам их доил. А свиней выпущу, гуляют где-то. Я крикну: «Морячки, ко мне!», и они бегут.

Потом уж, когда ногу в аварии потерял, пришлось от скотины отказаться. Жаль, конечно.

***

— А живых-то уже и нет никого из тех, с кем работали. Сяду, на пальцах начну перебирать: этого нет, этого нет…

Прожита жизнь. Восемьдесят пятый год мне, а хорошего не видел. Вспоминать очень тяжело — сколько трудился, а все прошло, как и не было…

На 75-летие «Апатита» мне присылали открытку, а тут забыли. А из деревни на Украине знакомые звонят до сих пор. Вот и вчера звонили…