У меня «дежа вю». Я не могу смотреть ему в глаза, звуки, которые он издает, не просто рвут мне сердце — они заставляют чувствовать себя последней предательницей. Я уже переживала это — когда начинала водить в детский сад сына, а потом дочь.
Ма-а-а!
Третий раз оказался самым болезненным — внук пошел в сад, а дочь уехала на сессию. И вся «прелесть» его привыкания легла на мои нервы. Пришлось поменять свой «совиный» режим, подкорректировать рабочий график. И заставить себя не смотреть поминутно на часы: вот он на прогулку собирается (плачет, наверное, сопли размазывает), уже обед (если омлет — останется голодным), так, спать ложатся — если описается, не выспится (памперсы на сон не надевают, говорят — режимный момент, надо отучать), ну вот — скоро четыре часа, надо купить банан и бежать в сад…
Он берет то, что я ему приношу, но все равно орет. Не плачет, нет, — кричит на меня. Можно перевести как: «Где ты была? Быстрей пошли отсюда!»
А вначале, когда первые дни его водила мать и сидела с ним в группе, внуку даже нравилось это новое развлечение: другие игрушки, маленькая мебель, обед с церемониями. Он быстро научился самостоятельно садиться на стул и даже девочку себе присмотрел — такую же кроху, как сам. Олечкой зовут. Сидели на горшках рядышком, за ручку держались.
Но как только остался в группе один на полдня, потерял интерес к организованной жизни. «Приклеился» к матери и ни на секунду из виду не выпускал, чуть что — в крик. Несколько дней до отъезда она отводила его в сад, сидела в раздевалке, слушала, как он орет — уйти не могла. А потом дома бродила как потерянная. Я смотрела на нее и улыбалась — мол, плавали, знаем!
Жизнь по плану
В пятницу дочь уехала, и два дня внук был не в себе. Утром нашел ее тапки, притащил, тычет в меня ими, лопочет что-то жалостливо. Заиграется, перестанет ныть, но вдруг «зависнет» на несколько минут — уставится куда-то в никуда, ручонки вытянет вперед и вверх и тянет с тоской и обидой: «Ма-а-а! Ма-а-а!» И смех, и слезы.
В первый день его одиночества, чтобы душу не травить, всем родственникам пришлось запретить употреблять слово «мама». А утром следующего дня мальчик проснулся, увидел меня вместо матери и как будто понял — выхода нет, придется довольствоваться бабушкой. И «переклеился» — теперь мне дальше метра отходить нельзя, расценивается как побег, наказывается горькими слезами. Видимо, я «второй номер» в его жизни.
Все воскресенье мы с ним разговаривали о том, что мама уехала на поезде, учиться, вернется умная, привезет подарки. Теперь он всем желающим узнать, где же его мамочка, охотно это пересказывает в кратком изложении: «Ма-а-а, чух-чух!» Рассказ сопровождается легким подпрыгиванием и слабой жалостливой улыбкой.
Встаем мы с внуком в семь утра и начинаем жить по плану: щекотание пяток для поднятия настроения, сидение на горшке, умывание, поедание груши или банана. Для меня такой ранний подъем — как наказание (ложусь-то по-прежнему поздно), но ведь бросила же я курить ради него, так что и это переживу.
Как только я достаю его одежду, настроение улетучивается. Мальчик подозрительно на меня поглядывает и, похоже, не очень верит сказкам вроде: «Пойдем гулять, любимый, птичек будем кормить». Но молчит, пока не подходим к крыльцу сада. Тут, в надежде разжалобить и заставить передумать, он обхватывает мою шею руками и тихо скулит в ухо. Раздеваемся, рыдая: он открыто и громко, я — неслышно и где-то в районе диафрагмы. Говорят, именно там у человека душа живет. Отдаю его в руки воспитателя, прислушиваюсь — тихо. Ухожу до вечера. А вечером он покричит на меня, да и простит опять…
