30 октября — День жертв политических репрессий. Мы публикуем воспоминания жителя Апатитов, Анатолия Андреевича Барсамова. Он прожил долгую жизнь — умер 17 февраля 2008 года на 96-м году жизни. И оставил записки о том, как была разрушена жизнь большой и дружной семьи волжских рыбаков.
Его семьи.
Я — уроженец села Житное Икрянинского района Астраханской области. Мой отец, Андрей Захарович, 1878 года рождения, был потомственным рыбаком. Свою мать я помню очень смутно, она рано умерла. В семье нас было шесть братьев, и отец женился вторично на вдове с ребенком. Жили в большом собственном доме. Два старших брата были уже женаты, имели по трое детей, но жили с нами одной семьей — 17 человек.
Имели четыре лошади и три коровы, а еще “рыбницу” — большую лодку водоизмещением 800 пудов (около 15 тонн), и “подчалок” — лодку размером поменьше. Оба эти судна были парусными. Занимались в основном рыбной ловлей в Волге и в Каспийском море. В море на промысел ходили все мужчины. При доме имелся огород, хлеб не сеяли и другого скота, кроме лошадей и коров, не держали.
Жили небогато, но не голодали. У детей в семье одежда переходила от старших к младшим, пока полностью не изнашивалась, лет до двенадцати штанов не носили, ходили в длинных рубахах. Мальчиков лет с шести начинали брать в море на промысел — сначала “зуйком”, варить чай. Постепенно приучали к тяжелому рыбацкому труду.
В 1929 году, перед коллективизацией, старшие семейные братья отделились от отца: для одной семьи приобрели небольшой домишко, для другой построили саманный домик. Каждой новой семье выделили по корове и по лошади. А в феврале 1930 года нашу оставшуюся часть семьи раскулачили: дом, лодки, рыболовные снасти и всю скотину отобрали, самим разрешили только одеться и вывезли из села. Отделившихся старших братьев сочли бедняками и не тронули. Самого младшего братишку, Гаврилу, взял в свою семью дядя. А нас с родителями повезли на Север.
Остановились в Котласе, на “Макарихе”, начали строить бараки — наш был под номером 111. Но через некоторое время нас перевезли в Великий Устюг, где мы прожили более двух месяцев. Есть было нечего, голодали, мужчины стали проситься на промысел, ведь они были в основном потомственные рыбаки.
Мачеха с дочкой получили разрешение возвратиться на родину, в село, но там им ничего из отобранного имущества не вернули — ни скотину, ни дом. А нас с отцом и другими раскулаченными погрузили в вагоны и повезли через Вологду в Архангельск. В Вологде встретился вербовщик Мальцев, который повернул наш эшелон на Мурманск через Званку (теперь Волховстрой).
На станции Буй старший брат Андрей с другими парнями бежали с этапа, украли на Волге лодку и, пользуясь половодьем, погребли домой. Я тоже хотел бежать с ними, но отец заплакал и попросил хоть одному остаться с ним — остался я.
Совершившие побег парни каждую ночь гребли по течению, а днем отсиживались в зарослях камышей. Так они довольно быстро добрались до села, но там удалось переночевать всего одну ночь — утром их “замели” и отправили снова по старому маршруту. Брат Андрей по дороге отсидел сорок дней в Саратове в одиночке, а затем его привезли к нам.
Вербовщик сообщил в Мурманск о том, что везет большую группу опытных рыбаков с семьями на поселение, поэтому на вокзале наш поезд встречали с духовым оркестром. Женщины из числа прибывших заплакали, а встречающие и оркестр, узнав, кто мы и откуда, прекратили играть, взяли трубы наперевес и быстро разошлись — мы никого не интересовали.
В Мурманске нас поселили в здании пожарной охраны — внизу была конюшня пожарной части, а на втором этаже разместили раскулаченных, общей численностью 162 человека. Оттуда мы ходили в порт на разгрузку, чтобы как-то заработать — платили нам рыбой и другими продуктами.
В июне 1930 года всех ссыльных, и нас в том числе, погрузили на пароход “Ястреб” и повезли морем вдоль побережья в Дроздовку. Там высадили на голом берегу, где мы и переночевали. Рядом в небольшом домике жил маячник с дочкой, а неподалеку в отдельном доме — норвежец, который имел небольшое дубовое судно и промышлял с сыновьями зверя.
Утром невдалеке мы нашли старый заброшенный барак, где и поселились. Нам выдали веревки и крючки, из которых мы изготовили удочки и стали ловить рыбу. Теперь уже не голодали, хотя хлеба не было. Через некоторое время нас стали развозить вдоль побережья по разным населенным пунктам. Мы с отцом попали в Гаврилово (в устье реки Воронья). Стали устраиваться на жительство — собирали по берегу плавник, готовили из бревен сруб, строили землянку. Перезимовали и продолжали устраиваться: построили холодильник, забили его льдом, ловили мелкую рыбешку — песчанку, которая применялась в качестве наживки на удочки. Таким способом ловили треску и сдавали ее на факторию. Вместе с нами были Мухины и Ермошкины.
И так прожили около двух лет, а с 1932 года рыбаков стали принимать на боты для ловли трески и селедки. Организация называлась “Гослов”, а боты были типа “Касатка”, с дизельными двигателями “Болиндер”. Потом стали строить в Дальних Зеленцах поселок и биологическую станцию — наша семья переехала в этот поселок. Женился старший брат Андрей — мы породнились с Мухиными. Потом женился и я. Жена Мария была из Плесецкого района Архангельской области. Так и жили до 1937 года.
Мы с братом Андреем поступили в Мурманске на курсы мотористов. Образования было мало, особенно у меня (в селе окончил всего два класса), поэтому приходилось много заниматься. В это время забрали отца, который в море не ходил, а работал в сетевязальной мастерской. Жена позднее рассказывала, что накануне ареста отец знал, что его заберут. На работе оставалась недочиненная сеть, он принес ее домой и при свете керосиновой лампы допоздна заканчивал ремонт…
Отца привезли в Мурманск, на улицу Софьи Перовской, в тюрьму, которую называли “тридцаткой”. Затем его перевели в подвал здания ОГПУ на улице Марата. Мы с братом ходили туда, но увидать отца так и не удалось — его этапом отправили в Ленинград, где судили “тройкой”, как он нам писал позднее, и дали 10 лет лагеря.
Последнее письмо отец прислал из Соликамска Пермской области. Сообщил, что строит бараки в лагере. В то время ему был уже 61 год, он жаловался на больной желудок. Это было последнее письмо отца — больше от него не было никаких известий. А я окончил курсы и стал ходить в море мотористом.
В это время осваивали дрифтерный лов сельди, я ходил на дрифтер-боте “Торос”, где главным механиком был Павел Прудченко. По всей стране проходило разоблачение врагов народа — это не обошло стороной и нашу команду. Однажды подошел катер от парохода “Ястреб”, и приказали собраться почти всем членам команды — остались только я и штурман. Арестованным разрешили взять по буханке хлеба из продуктового рундука и личные вещи. Больше никогда никого из них я не встречал.
Так жили до октября 1939 года. У брата было уже два сына, да и у меня с женой появился второй ребенок, но старший сын вскоре заболел и умер. На побережье с маленькими детьми было трудно, поэтому наши семьи переехали в поселок Апатиты для работы в подсобном хозяйстве “Индустрия”. Я летом работал мотористом на боте (был такой в хозяйстве, водоизмещением около 20 тонн), ходили по Имандре, а зимой работал на ремонте тракторов в гараже, на электростанции в поселке Щучье. Жили двумя семьями в одной комнате в бараке.
После того, как началась война, беременную жену с маленьким сыном, которому не было еще и двух лет, увезли в эвакуацию в Архангельскую область. Она сумела добраться до своей родной деревни к матери. А я остался в Заполярье и проработал всю войну на трудовом фронте. От работы не прятался. Мужчин было мало — все ушли на фронт, даже трактористами были в основном женщины. Особенно тяжело бывало в посевную и уборочную, так как трактора были старые, изношенные колесные — “ХТЗ” и “НАТИ”. Заводских опорных подшипников не было, заливали их сами из баббита, поэтому они истирались очень быстро, и через два-три дня приходилось делать перетяжку опор коленчатого вала двигателя, причем делали это в поле в любую погоду, лежа на земле под трактором.
Пришлось быть и слесарем, и трактористом, и шофером, и бригадиром трактористов, и мотористом, и механиком. Двигатели тракторов запускали вручную заводной ручкой, провернуть которую мог только сильный мужчина. А женщина, да еще в голодное время… представьте сами.
Бывало, заглохнет трактор где-нибудь на дальнем поле или в каком-либо отделении хозяйства, вот и идешь туда пешком, в лучшем случае подвезут на лошади. Пока доберешься, все передумаешь и все песни перепоешь. Отремонтируешь и заведешь трактор — двигаешься обратно, зачастую ночью. Время на сон практически не оставалось, поэтому и спать часто приходилось не раздеваясь, для экономии времени.
После окончания войны семья летом 1946 года вернулась в Апатиты, приехала жена с сыном и дочкой, которая родилась в Архангельской области и которую я еще ни разу от ее рождения не видел. А в 1955 году жена умерла, и я остался с двумя детьми — сыном 15 лет и 13-летней дочерью. Я был еще не стар, да и дети довольно малы — пришлось жениться вторично.
За трудовую деятельность в тылу я отмечен правительственными наградами: медалью “За трудовое отличие”, медалью “За оборону Советского Заполярья”, медалью “За доблестный труд в 1941-1945 годах”. Позже я получил другие награды, в том числе и звание “Ветеран труда”, но они не были такими дорогими для меня, как полученные в первые послевоенные годы, так как заслужены они были совсем в других условиях и совсем другим трудом.
Пенсию я оформил в 1968 году, но работу оставил только в 1970-м, в возрасте 58 лет, после тяжелой операции. После выздоровления в 1972 году вновь поступил на работу слесарем первого разряда. Работал и получал пенсию еще 12 лет, а в 1984 году уже в возрасте 72 лет окончательно оставил работу.
Сейчас живу один, дети выросли. Я живу скромно, получаю пенсию, не пью, не курю, поэтому пока живу. Здоровье, конечно, ухудшается: плохо вижу, поэтому читать уже не могу, плохо слышу, и все сильнее болят ноги.
Я пытался узнать о судьбе отца, которого реабилитировали в мае 1989 года, писал в областную прокуратуру, да из полученных ответов мало что прояснилось. Сообщили, что осужден он 3 декабря 1937 года постановлением особой тройки УНКВД Ленинградской области на 10 лет исправительно-трудовых лагерей по обвинению за проведение среди трудпоселенцев контрреволюционной деятельности. О месте отбывания наказания и о дальнейшей его судьбе ни УВД Мурманского облисполкома, ни УКГБ СССР по Мурманской области “сведениями не располагают”. Мой сын Саша тоже взялся за поиски сведений о судьбе деда. После множества писем в разные инстанции пришло известие: Андрей Захарович Барсамов “…умер 6 мая 1941 года от острой сердечной недостаточности и похоронен на кладбище поселка Мошево Соликамского района Пермской области. Точное место захоронения установить невозможно за давностью лет”.
В 1990 году я съездил в родное село Житное, нашел родной дом — он еще стоит, и в нем живет колхозный ветеринар. Дом показался мне очень маленьким, даже удивительно, как в нем помещалась наша большая и дружная семья?..
В заключение хотелось бы узнать: репрессировала ли меня, семнадцатилетнего парня, вместе с отцом в 1930 году советская власть или же она осчастливила меня, “вытащив” из родного села от тяжелого рыбацкого труда “к светлому будущему” и “к труду на благо всего советского народа”?
