Прибавляло душе печали

Окончание.

Начало в №12.

Странные ассоциации вызывают прочитанные книги. Когда я ленилась без причины два дня, тут же брала “Робинзона Крузо” в детском переводе, перечитывала как бы заново, и мне хотелось без остановки трудиться. Я всегда восхищалась людьми подвига.

Книга Веры Чаплиной “Питомцы зоопарка” сделала меня почитательницей замечательного Гржимека, чудесного Даррелла, удивительного Моуэта и многих других.

60-е годы были для нас открытием Ремарка, Хемингуэя, Олдингтона. В особенности мы зачитывались Ремарком. В то же время нас не оставляли равнодушными произведения современной советской литературы. Даже такие наивные книги, как “Борьба за мир”, “В стране поверженных” Панферова,  “Дружба”, “Дерзание” Коптяевой, не говоря уже о всех книгах Юрия Германа, запомнились нам на всю жизнь. А как мы читали латышскую литературу! Дорогого В. Лациса, А. Саксе “В гору” и даже “огромный кирпич” “Латышская драматургия” мне так памятны, что я не позволяю их списать из фонда своей библиотеки.

У меня была подруга-испанка Хосе Кесада, ее привезли в Союз в 1938 году и какое-то время она работала на песцовой звероферме в Апатитах. Когда я приходила к ней в общежитие, она выворачивала свой чемодан, где лежали письма, фотографии (там она сидела на коленях Долорес Ибаррури). Я взяла только одно письмо В. Лациса “Испанским детям”, которое через некоторое время отвезла в латышский музей, где мне не сказали даже спасибо… Потом я поехала на кладбище, где разыскала его скромную могилу. У меня и сейчас не поднимается рука списать его потрепанные книги.

За последние десятилетия произошла такая переоценка литературы! Ценность книги до того упала, что многочисленные произведения, которые формировали нашу душу, и упоминать-то вроде неловко, но совершенно напрасно. Например, книги о деревне “Лапти” П. Замойского, “Девки” Н. Кочина, книги И. Эренбурга. В книгах Паустовского было так много поэзии! Жаль, что целое поколение не знает этой солнечной литературы. В те же годы мы читали каждое произведение советской литературы, как теперь читают и тут же забывают модные имена зарубежной.

Я всегда очень любила рассказы и новеллы. Эта любовь пошла от Чехова, а потом перешла к Ю. Казакову, Ю. Нагибину, В. Тендрякову и, конечно же, В. Белову, В. Астафьеву. Ах, как много в нашей стране замечательных рассказчиков!

В 60-70-е годы в литературу стала приходить женская проза в лице И. Эгрековой, Н. Баранской, В. Токаревой и других. Как же она была нам интересна! Почти так же, как первые книги Аксенова, Глазирина, Кузнецова. В те же годы стали появляться книги авторов, имена которых нам были неведомы: Булгаков, Платонов и другие. Я помню о том впечатлении соприкосновения с прекрасным, когда я держала в руках “Избранное” Булгакова с прекрасным предисловием Вакшина и бесконечно перечитывала “Записки юного врача”.

Впервые с Булгаковым я познакомилась случайно, прочитав его “Собачье сердце”. Я и не представляла тогда, что это самиздат, и теперь мне хочется сказать несколько слов об этой стороне моего чтения. Очень многие мои знакомые, зная о моей “жажде” чтения, стали давать мне книги, читать которые было запрещено. Я понимала опасность, и тем не менее в то время были прочитаны “Архипелаг ГУЛАГ”, “В круге первом”, “Раковый корпус” Солженицина, “Все течет” Гроссмана, “Записки” Вырубовой и многое другое. Я никогда не делилась, не пересказывала прочитанного, но тем не менее это как-то формировало мою душу и прибавляло в нее печали. В годы моей молодости были очень популярны книги писателей, ставших потом диссидентами. Я уже упоминала Аксенова, Гладилина, добавлю к ним Кузнецова и Войновича. Я очень любила рассказы Войновича “Хочу быть честным”, “Два товарища” и очень не люблю его теперь, как и Аксенова, — ни как людей, ни как писателей.

Я всегда трепетно относилась к иностранной литературе и читала самые неожиданные книги, конечно, чаще всего нашумевшие. Любая книга иностранного автора — это целый незнакомый мир, в особенности, если встречаешься с хорошим переводом. Я долго считала, что американскую литературу представляют Джек Лондон, Теодор Драйзер, и потом вдруг познакомилась с литературой новой Америки — Ирвингом Шоу, негритянскими авторами — это тоже Америка. Я была поражена своеобразием австралийской литературы — Лоусеном, Маршаллом. Книги о жизни австралийских стригалей казались мне такими романтическими, что я до сих пор отношусь к Австралии с нежностью, и она не кажется мне такой далекой.

Мне очень захотелось пожить в Исландии, когда я прочла романы Лакссонса “Салка Валка” и “Атомная станция”. Когда я узнала, что возле берегов Исландии погиб мой любимый мореплаватель, сын знаменитого доктора Шарко, написавший маленькую, но прекрасную книгу “Почему бы и нет?”, это еще больше укрепило мой интерес к этой далекой стране. Мне нравились книги финских авторов: Киви “Семеро братьев”, Лассила “За спичками”, Мартти Ларни “Прекрасная свинарка”, “Четвертый позвонок” в дивном переводе Зощенко. Там грубоватый финский юмор как-то по-особому сочен.

Самая моя любимая книга иностранного автора —  “Легенда о Сан-Микеле” Акселя Мунте. Эти записки шведского врача, который учился в университетах трех стран, выезжал на эпидемии холеры и чумы в Италии, в конце жизни ослеп, был личным гостем шведского короля и похоронен в Сан-Микеле, дороги мне необыкновенно. Когда я узнаю, в каком приятном соседстве лежат Дягилев, Бродский и другие, также похороненные в Сан-Микеле, меня это очень трогает.

Вообще жизнь замечательных людей меня занимала всегда, касалось ли это Швейцера, Матери Марии (Кузьминой-Караваевой), Нансена или других. Они служили и служат для меня примером. Я до сих пор убеждена, что интерес к творчеству писателя часто проходит через интерес к его личности.

Если говорить о самых любимых своих произведениях, то совершенно точно я могу назвать книгу “И. Коровин вспоминает” с замечательными комментариями Зильберштейна. Эту книгу, как и некоторые другие, я могу перечитывать бесконечно, зная ее почти наизусть, открывая на любой странице и читая ее заново.

Будучи провинциальным человеком, я всю жизнь интересовалась историей театра, кино, живописи и, наверное, прочитала все возможное по этой тематике. Я до сих пор помню ощущение от не однажды прочитанных воспоминаний директора Императорских театров Теляковского, актрисы Савиной, балетмейстера Фокина и множества других. Меня всегда интересовали такие специальные журналы, как “Киносценарии”, “Искусство кино”, “Театральная жизнь”, — именно в них я прочитала дивные воспоминания людей, живших недавно или сегодня. То же самое происходило со мной, когда я читала сборники “Прометей”, посвященные либо отдельной персоналии, либо исторической теме. Это, как правило, было то, что не успело войти в книги серии ЖЗЛ. В этих сборниках было так много интересного о дорогих моему сердцу декабристах, о которых я прочла все, что могла, начиная с запрещенных тогда книг Вересаева “Декабристы и каторга”, Ларисы Рейснер и другие.

Любовь к стихам пришла ко мне значительно позже. В 50-60-е годы я пережила увлечение Маяковским, у которого “озаренность Октябрем во всем”. Маяковского-лирика мы тогда не знали. Это пришло позднее.

Я пережила невероятное увлечение личностью и поэзией Цветаевой. Это заняло у меня десяток лет. Я перешла к Пастернаку именно из-за ее любви к нему. Этот поэт для меня самый великий во всей мировой поэзии. Его человеческие качества я ставлю также высоко, как и поэтические. Меня до сих пор волнует каждая строчка, связанная с его могучим талантом. Я выучила все, что было особенно близко мне, и отношусь к нему с обожанием. Если я люблю поэта, то я учу не только его стихи, но и читаю прозу и переводы, потому что по-настоящему поэта может перевести только большой поэт, потому я так люблю переводы сонетов Шекспира, грузинских поэтов и многих других, выполненные Борисом Пастернаком, и они для меня — музыка.

Когда-то я выучила огромную поэму Шарля Бодлера “Плавание” в переводе Марины Цветаевой. Я просто упивалась этой красотой и мудростью, но самое мое большое огорчение, что мне не с кем разделить это наслаждение. Я очень люблю Николая Заболоцкого, умного, мудрого, прекрасного, и люблю военную поэзию, но не общепринятую, а ту, что нашла сама.

Я заканчиваю свое затянувшееся эссе, посвященное моей всепоглощающей любви к книге, словами моего дорогого, уважаемого поэта Райнер Мария Рильке в переводе Бориса Пастернака “За книгой”:

Я зачитался. Я читал давно.
С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
Задумчивости, и часы подряд
Стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся
И буквы катятся, куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно еще раз оглянуться
Из-за охваченных зарей оград.
А вот как будто ночь по всем приметам.
Деревья жмутся по краям дорог,
И люди собираются в кружок
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота ценя при этом.
И если я от книги подниму
Глаза и за окно уставлюсь взглядом,
Как будет близко все, как станет рядом,
Сродни и впору сердцу моему!
Но надо глубже вжиться в полутьму
И глаз приноровить к ночным громадам,
И я увижу, что земле мала
Околица, она переросла
Себя и стала больше небосвода,
А крайняя звезда в конце села,
Как свет в последнем домике прихода.

Лариса Гладина.

Поделитесь:

VK