Продолжение. Начало в №36.
Жильцы готовились отметить юбилей — собирали фотографии дома и его обитателей, истории и воспоминания, планировали сделать экспозицию в “Арт.АрктикЛофт”… Однако всем планам помешал коронавирус. Праздник перенесли на следующий год, а мы в “ДД” решили опубликовать воспоминания Кирилла Дудкина, кандидата геолого-минералогических наук, бывшего сотрудника Геологического института КНЦ РАН.
Про печи и горку
Дом №18 по улице Ферсмана, кажется, не изменился за эти 60 лет: он стоит таким же, и даже того же цвета, как и в моем детстве. Но что-то менялось, какие-то бытовые детали, и не столько в самом доме, сколько в том, что его окружает и что с ним связано. И об этих исчезнувших деталях хочется вспомнить.
Мало кто из нынешних жильцов знает (да я и сам этого не помню, знаю лишь по рассказу родителей), что по первоначальному проекту наш дом был приспособлен под печное отопление. В каждой квартире на кухне была кирпичная печь, которая топится дровами (интересно, откуда их предполагалось добывать на Кольском севере?), а нынешние вентиляционные шахты, проходящие мимо кухонь, по рождению были дымоходами. Тогда город еще не был газифицирован. Впрочем, этот проект (центральное и печное отопление) устарел уже на момент постройки дома — в домах сразу стали ставить газовые плиты, к которым газовики развозили по квартирам газовые баллоны. Естественно, что бесполезные кирпичные печи мешали, занимая пространство на кухне, и жильцы их начали ломать и разбирать.
Поставила такую задачу перед моим папой и наша мама. Как рассказывал отец, он долго собирался с духом, прикидывая, с какого конца начать разборку печки — и однажды, вернувшись с работы, обнаружил на кухне груду кирпичей и маму перед ними. Мама не любила долгих обдумываний и принялась за разборку сама… Отцу ничего не оставалось делать, как продолжить и завершить это дело.
Да и вывоз мусора — это тоже важная часть жизни любого дома. В моем раннем детстве перед домом стояло двухэтажное деревянное сооружение в виде закрытого сарая с внешней лестницей, ведущей на верхнюю галерею. Я подозреваю (не знаю, сможет ли это кто-то подтвердить), что первоначально оно было задумано как дровяник для тех самых кирпичных печей. Но поскольку дровяными печами никто никогда не пользовался, то сараю нашли другое применение: он стал местом, куда прямо с верхней галереи стали сбрасывать мусор. Это сейчас, в нынешнем возрасте, я понимаю, насколько это было уродливо, а маленьким мальчиком почему-то казалось очень романтичным забираться по деревянной лестнице на галерею и вглядываться в таинственные закрома этого хранилища, куда можно было бросать все, что хочешь.
Когда (под давлением жильцов, я так понимаю) двухэтажный мусорный сарай был ликвидирован, я испытал детское разочарование. Зато на тщательно расчищенном и облагороженном месте построили детскую горку — сначала чисто деревянную, а потом другую, побольше и повыше, на металлическом каркасе.
Мышка
Магазин в подвале с торца — еще одно воспоминание детства. Этот подвал существует и сегодня, там размещаются кафе и аптека. В моем детстве в этом подвале был овощной магазин, который тоже вызывал у меня романтические ассоциации — на сей раз с советскими партизанами и Великой Отечественной войной. Дело в том, что состояние подвала точно соответствовало разбомбленному дому, как это показывали в кино, и, входя туда, я испытывал такое ощущение, как будто оказался на самой настоящей войне. Даже странно, что в таком великолепном антураже просто-напросто продавали мирные картошку, капусту, соленые огурцы и очень жидкую сметану. Потом подвал отремонтировали и привели в порядок, и ходить туда стало неинтересно. Ну а сегодня там просто Европа! (в хорошем смысле этого слова).
Наш дом всегда был образцом чистоты и гигиены — его жители были, по существу, почти одной семьей и вместе следили за чистотой. Но бывали исключения. Как-то в один год в доме поселились мыши, и одна из них облюбовала нашу квартиру — жила где-то за плинтусом, выходила по ночам и искала припасы. Поймать ее не удавалось. Как-то раз, когда дома не было никого, кроме мамы, она захотела что-то испечь — открыла шкаф, взяла пакет с мукой и… подскочила от страха: в пакете оказалась мышь! Бедная мышь билась, пытаясь выскочить через горловину пакета, который держала мама. А бедная мама, потеряв дар речи, бросилась вместе с пакетом этажом ниже, к единственному наличествующему мужчине, который мог ей помочь в борьбе с мышью: к Роману Александровичу Кравченко-Бережному, в квартиру №8. Дверь открыл сам Роман Александрович в белоснежной рубашке с галстуком (он собирался уходить на научное совещание). Увидев побелевшую и онемевшую маму, мягко спросил: “В чем дело?” — и взял протянутый мамой пакет за углы. Мышка своего шанса не упустила — выпрыгнула из освободившейся горловины и была такова. Роман Александрович вздохнул, и так же мягко, но задумчиво сказал: “Это надо же: поймать у себя дома мышь, принести ее к соседу и выпустить, чтобы теперь жила у него…”. Мышка действительно некоторое время пожила у Кравченко-Бережных, но недолго — вскоре все мыши исчезли.
Академгородок
Окна нашей 12-й квартиры выходят на север, на Академгородок. Первые годы моей жизни из них открывался вид не только на Хибинские горы, но и на бескрайние просторы их западных предгорий, и я очень любил посиживать у окна, глядя вдаль. А в 1967 году прямо на холме, на высшей точке Академгородка, вырос корпус ИХТРЭМС-ПГИ. И хотя он не такой уж и большой, учитывая расстояние, но мне он как-то сразу загородил любимый вид. Пришлось смириться: ведь в этом здании работали и дядя Роман (Кравченко-Бережной), и дядя Дима (Рогачев)!
Академгородок был пространством нашей детской жизни. В 60-е годы в домиках Академгородка располагались не только научные лаборатории, но и жили некоторые из семей сотрудников, а также располагались академическая поликлиника и детский сад.
В домике 11а была ясельная группа этого детсада, в которую меня водили — так сказать, мое первое место работы. Став постарше, я переместился в среднюю группу, которая была уже в домике 7а; до недавнего времени я, проходя мимо, любовался группой сросшихся берез перед домиком, в которой мы детьми на прогулках играли в автобус — меж берез было и место водителя, и салон для пассажиров (сейчас одну из берез спилили, и ансамбль нарушился).
В свою среднюю группу в домике 7а я, как и другие дети из “академических” домов, ходил через весь зимний Академгородок сам, без родителей — это была абсолютно безопасная пешеходная зона (о том, чтобы по дорожкам могла проехать машина, не могло быть и речи, да и люди вокруг были сплошь знакомые и свои). Как-то воспитательница пожаловалась маме, что я все время опаздываю на завтрак. Мама удивилась: в детсад меня выпускали с запасом по времени. За ребенком проследили и выяснили, что, едва выйдя из подъезда дома, я падал в снег и добирался до детсада исключительно по-пластунски сквозь сугробы, отстреливаясь от воображаемых немцев. Для меня это было настолько нормально и увлекательно, что я едва вспомнил этот эпизод, когда мама много позднее рассказала его. Зато это говорит о том, какая восхитительная “домашняя” среда царила тогда в Академгородке.
В школьные годы именно в Академгородке мы гуляли и резвились, постепенно расширяя по мере взросления ареал обитания за его пределами. А в 1991-м году я, уже будучи дипломированным геофизиком и кандидатом наук, недавно вернувшимся с Колымы, пришел на работу в лабораторию геоэлектрики под руководством доктора геолого-минералогических наук Абдулхая Азымовича Жамалетдинова, которая располагалась… в домике 11а! Так круг замкнулся, и я, спустя почти три десятилетия, вернулся на свое “первое место работы” — в домик, где когда-то были мои ясли.
