“Читать нужно только старые газеты. Лет через десять все плохие новости кажутся просто смешными”, — писал французский драматург Жан Ануй. Когда мы листаем старые подшивки, почти с этим соглашаемся. Да мы были бы этому рады! Но иногда кажется, что в Апатитах есть традиции, которые не переломить.
Фото Игоря Дылёва.
Например, бессмысленная жестокость в отношении своих близких: поссорились, схватились за ножи. Или — быстро мчался, не заметил, сбил. А то и, не дай Бог, выпил, выпал, утонул…
И каждый раз в ситуации с серьезным ЧП мы испытываем раздвоение личности. Наша профессиональная обязанность — выяснить подробности, уточнить детали и рассказать о происшествии максимально достоверно, но с учетом, например, соблюдения “тайны следствия”.
Зачем вообще писать? Потому что мы обязаны информировать обо всем, что происходит в городе, а кроме того, люди, что упрекают нас за страшные заголовки, их прежде всего и читают.
Вот в эту сторону — достоверных данных от официальных лиц — мы и идем. А одновременно идем в другую — разговариваем с вовлеченными в жизненную коллизию горожанами. И чаще всего у двух источников данные расходятся, и каждый первым делом требует: “Только об этом не пишите!” Не пишите, что я был выпимши, что с этой девушкой жил, что знаю вон того соседа и что работаю на фабрике. И тут мы и начинаем сходить с ума, в первую очередь от того, что нам жалко. Причем жалко всех: тех, кто погиб и кто попал под суд, тех, чей близкий человек пропал, тех, кто был сбит машиной, и иногда даже тех, кто машиной сбил. Потому что за каждым событием стоят уникальные обстоятельства и особенные личности.
А хуже всего — звонки родным погибших. Долго собираешься с силами, нервно смотришь на часы: пора или подождать? Судорожно начинаешь разговор, а тебе в ответ: “Идите куда подальше…” Идем, пишем то, что знаем из сводок и протоколов, а после выхода газеты: “Вы всю неправду написали, лучше бы нам позвонили! Суд, Сибирь!..” А мы ж звонили, но…
Наша сердобольность, бывает, приводит к самым дурацким последствиям. Для нас же. Случилась зимой авария на отворотке к Апатитам. Репортер поехал на место, представился, кто и откуда, помог даме-водителю выбраться из авто, собрать вещи — товар на продажу. Вызвали помощь, авто в кювете, а дама? Не апатитская даже! Она едет с репортером к нам в редакцию, получает горячий чай, валерьянку и все необходимые контакты. Нежно прощаемся, репортер везет даму к ее кювету, пересаживает со всем скарбом к ее друзьям, возвращается и пишет интервью с мельчайшими подробностями. За что чуть позже и получает от дамы истерику и скандал: “Зачем вы про меня написали? Я против!”
От чего сильнее всего “выгорает” журналист? Не от запретов или бойкотов, а от того самого морально-этического выбора. Ты должен быть объективным и создавать общественное мнение, а тебе всегда жалко людей. Ты не должен принимать ничью сторону, но так хочется иногда написать заголовок “Подлец!” Ты позволил себе кого-то защищать, но от этого же “подопечного” получил злобу и ненависть.
Но расскажу самую безумную историю о морали и этике, что случилась много лет назад и чуть не разрушила наш дружный коллектив. До сих пор между собой мы называем это “синдром Бедной Лизы”.
Однажды в редакцию позвонила девушка и сообщила: была в компании, вначале было весело, а потом ее избили и надругались. Теперь лежит в больнице и хочет рассказать все без утайки, прямо с именем и даже с фотографией, чтобы отомстить негодяям.
Наш шеф тут же помчался к девушке. Был потрясен ее несчастьем и в то же время смелостью. Написали все, что она рассказала. Мы буквально плакали от жалости и передавали девушке фрукты, конфеты и приветы. А через неделю в редакцию пришел мужчина и говорит: “Я — обидчик “Бедной Лизы” и хочу рассказать свою версию. Фамилию не скрываю, лицо не прячу”.
Мы напряглись. Хотели разбежаться и попрятаться — страшный же человек! Но он спокойно прошел в кабинет к Игорю Николаевичу, а тот… Не бил его и не ругал, а только все записывал и вопросы задавал.
— Неужели ты будешь писать про этого? — изумились мы.
— Конечно! — ответил шеф. — Каждый имеет право изложить в печати свое мнение.
Ох, что тут началось! Журналисты в нас умерли в тот момент, зато проснулись женщины с большой буквы “Ж”. Мы кричали, что не допустим, что это сексизм и мужская солидарность, что насильникам слова раньше никто не давал, и мы не дадим! А потом дружно попытались поджать губы и хлопнуть дверью, хотя, знаете, хлопать дверью всегда убедительнее поодиночке.
Чем кончилось дело? Обе статьи были опубликованы. Мы помирились и попытались понять друг друга. А теперь даже не помним, кто, как был наказан и чем дело кончилось. Но до сих пор, как только сочувствие к пострадавшему или его семье начинает мешать объективности, мы переглядываемся и тихо произносим: “Бедная Лиза…”
Наталья Чернова.
Она была немного не от мира…
Она была немного не от мира сего. Тихая и безобидная. Во всяком случае, в моем восприятии. Что-то детское в ней оставалось. Симпатичное лицо, носик уточкой, немного замедленные реакции и речь. Однажды, когда заговорили о газете, она сказала, что мы ее обидели. Несколько лет назад у нее умер ребенок, совсем младенец. У нас в заметке проскользнула ирония: дескать, молодая совсем мамаша, не знает толком, как обращаться с детьми, недосмотрела… Тогда мы почему-то позволяли себе иронизировать в подобных случаях.
— Он у меня ночью захлебнулся, я ничего не слышала… Мне так тяжело было. А тут еще газету кто-то показал…
Это был не упрек. Печальная констатация. Или даже соболезнование нам по поводу нашей недоброты.
Иногда я встречал ее — на улице, в “Алисе”. Всегда доброжелательная, спокойная. Хотя жизнь у нее складывалась не очень удачно. Родила в 17 лет и тут же потеряла ребенка. В последнее время сидела без работы, потом торговала в киоске, пирожками на рынке. С любовью не ладилось. Три года с парнем прожила, а потом решила расстаться… Она, как мне казалось, так ждала своего счастья! Впрочем, все мы его ждем, но если бы от меня зависело, я бы ее без очереди пропустил.
А теперь ее нет. Две недели назад она оказалась в компании с тем парнем. Как-то они поссорились там, и он ударил ее два раза ножом в грудь. Больше недели она была в коме. И умерла.
Я не хочу выяснять деталей. Я не хочу знать, что он думал, каким был нож, какими — раны, диагноз. Мне тяжело. Хотя нельзя сказать, что ушел близкий мне человек. Я не пишу репортаж об убийстве. Точней, это наверняка будет классифицировано не как убийство, а как “нанесение тяжких телесных повреждений”. Я просто делюсь с вами. Наверное, тяжестью.
И еще хочу понять, почему мы такие. Это убийство не есть признак времени. Впервые с подобным я столкнулся лет двенадцать назад. В больницу попала девушка с кухонным ножом в спине. Ударил ее парень, который за ней долго и настойчиво ухаживал. Он плакал в камере и говорил, что она сама его довела, и манила, и отталкивала одновременно. Он вытирал слезы и сопли и просил передать ей, что кается. А она в реанимационном отделении, с трубками в носу, первым делом спросила, как он там, и было видно, что она беспокоится о нем. Черт знает что…
Ненормальные мы. Что за манера требовать, чтобы все вокруг думали и чувствовали так же, как ты сам? А если не поддается — обозвать (хотя бы про себя), толкнуть, ударить указкой по рукам, устроить пьяную драку, да еще с ножом или топором…
Хочется быстренько сказать, что это от прежнего режима. Несколько поколений появилось и ушло, когда мыслить и тем более действовать можно было лишь так, как велела родная партия. Но, увы, и при царях наших батюшках тоже свободы немного давали — и в каторгу ссылали, а еще раньше на кол могли посадить. Так что же это — национальное наше достоинство? Эгоцентризм. Агрессивный, жестокий, бездумный. И что, этому конца-краю не видать?
Внезапно возникшие неприязненные отношения… Так говорят юристы. Все было хорошо, а потом вдруг возникло это отношение, хвать нож — и в сердце.
Не дождалась она счастья.
Игорь Дылёв,
11 октября 1999 года.
