В три года Веру потеряли на пожаре. В те времена улица городов выгорали почти полностью — купеческие и мещанские дома были сплошь деревянными, где-то занялось и пошло полыхать друг за другом. Мать с отцом вынесли дочку, посадили на сундук и помчались спасать остальное имущество. А когда вернулись, белокурого синеглазого ангела и след простыл. Потом дочка нашлась, возвратили в семью добрые люди, подобравшие погорелицу. Но, может, это событие родило в ней жажду странствий? И когда ей было девять, Вера купила билет на поезд и уехала к тетке за Волгу. Наверное, поссорилась с матерью – отношения двух женщин как-то сразу не заладились. Уехала, и несколько лет жила в отрыве от семьи, где друг за другом рождались дети – белокурые, синеглазые и эксцентричные, как на подбор.
Ее отец умудрился умереть от гангрены за несколько месяцев до начала войны, оставив без средств к существованию жену и четверых разновозрастных отпрысков. Мать – женщина эфемерная, окруженная расшитыми салфетками, статуэтками и щипчиками для завивки – взяла жильцов. Но Вера в тот момент была не просто существом автономным – в восемнадцать вышла замуж, родила сына, и уже в девятнадцать очутилась в последнем месте на земле, где стоило бы очутиться в 1939 году. А именно – в Польше.
— Терпеть не могу «пшеков», — кривилась Вера, — в лицо улыбаются, а за спиной злобствуют: пше-пше-пше…
Уже в сентябре ее муж сгорел в танке. Она с годовалым сыном на руках организовала эвакуацию офицерских жен и детей до границы. Как? Я не знаю, только вот ее самый первый орден свидетельствует об удивительном и безрассудном этом поступке.
Сдала сына на руки матери и уехала воевать до самого 44-го. Как-то умудрялась выносить из-под обстрела раненых. Этого я никогда не могла понять — рост ее был 155 сантиметров, размер ноги – 34, фигура – компактная. Закалка, наверное, помогала – еще до замужества Вера гордилась спортивными гимнастическими результатами, ну и вообще: белая майка, черные трусы, «нас утро встречает прохладой…»
В 44-м Вера нашла себе нового мужа. Когда я спросила его, как у них все сладилось, за что он ее полюбил – за красоту, ум, обаяние, — он только усмехнулся:
— Понимаешь, у нас в медсанчасти я один был мужчина. С фронта пришел целый, ранение незаметное. А остальные – девушки, санитарки, фельдшерицы. Они все вокруг меня вились. А Вера пришла и осталась.
Когда между ними все стало определено, он решил подарить ей платье. Но в 44-м платьев не продавали. Не было даже тканей, чтобы эти платья пошить. И он выменял на толкучке свой паек на тючок парашютного шелка. Вспоминал:
— Это была такая ткань, что ты! Гладкая, воздушная. Тронешь рукой и оторваться не можешь – будто наваждение…
Он подарил ей тючок, и Вера начала мечтать, каким будет ее платье в день росписи. Но чуда не случилось: когда она отнесла шелк портнихе, тот рассыпался в руках. Видно, сгнил за годы складского лежания. И не осталось у молодых людей ни месячного пайка, ни платья. Да и роспись отложилась на три года, когда они уже переехали в поселок, хоть и мечтали о Дальнем Востоке. Но медики нужны были везде, а тут, сразу, жилье и оклад.
А потом помчалась жизнь. Родилась дочь. А у дочери — я. И каждое лето я проводила у них лучшее время года – каникулы. Ничто так не привлекало меня в эти месяцы, как… Верин шкаф. Ни лазание по яблоням, ни игра в соседских сарайках, ни купание в речке. Шкаф был моей целью, моим сном и мечтой.
Дело в том, что он всегда был заперт на ключ. Ключ — недосягаем. Взломать дверцу не представлялось ни этически, ни физически возможным — такие шкафы делали до войны, что ой. Потому и слонялась я в полумраке их спальни у шкафа, ожидая, когда Вера приедет с работы.
И вот раздавался рокот красной «Явы». Он вставал из-за руля. Она легко выпрыгивала из коляски – в васильковом крепдешиновом платье с воланом на уровне колен, в белых лодочках, с сумочкой-ридикюлем или фельдшерским чемоданчиком, поверх аккуратной завивки — газовая синяя косынка с серебристой нитью.
— Не мешай, нам надо обедать. И отдохнуть – мало времени. Все вечером, вечером…
Они обедали — тарелки подавались специальные, привезенные откуда-то из Прибалтики, а ели они вечно из одной, послевоенная привычка, а может какой-то интимный секрет, — моментально разгадывали кроссворд, заводили «Яву» и мчались обратно: лечить, зашивать, колоть.
Наступал вечер. Если Вера была в настроении, то шкаф открывался. В шкафу меня ждали сокровища.
Первое – это, конечно, сафьяновые шкатулки с медалями и орденами — его отдельно, ее отдельно. Их война не перемешивалась, хоть и была общей.
Дальше – шкатулка с ценностями, которые сводили меня с ума. Жемчужная нитка. Янтарная брошь. Старинное кольцо с сапфиром. Камея. Сияющие всеми цветами нити бус из чешского стекла. Перламутровые миниатюрные клипсы. Золотой патрончик губной помады (это только на главные праздники – на День Победы и на встречу детей, приехавших с Севера), картонная коробочка невесомой пудры с лебяжьей пуховкой и флакон неведомых духов в хрустальном бочоночке.
Дальше шли полки с бельем и чулками – все хрустящее, свежее, кружевное, с иголочки. Как приятно было перебирать это пальцами, мне, обладателю коричневых колгот, вечно вытянутых на коленях.
Потом мы перемещались в отдел с нарядами. Тут царили шифон, креп-жоржет и батист, грезет, тафта и шевиот. Отглаженные и накрахмаленные до скрипа блузы, платья с мельчайшей плиссировкой, габардиновые «футляры» с невероятными вытачками и юбки со встречными складками, жакеты с басками и без — со всем тем, что делало Верину фигуру точеной. Тогда я еще не догадывалась, что она свято исповедовала «haricot vert», диоровский стиль для деловых и элегантных. Возможно, даже не догадываясь об этом.
А шарфы, шарфики, косынки — шелк, фуляр, муслин, органза!.. И цвета, тщательно отобранные под белокурую и синеглазую фактуру.
И никаких брюк. Никаких гипюров. Никаких глупых бантов, откровенных вырезов, смелых разрезов и, упаси господи, блесток.
Зато венчало все это великолепие невиданное дело — пальто-реглан цвета вина, рукава фигурно оторочены шоколадной норкой. И к нему в пандан — шляпа-фетр, тулья которой отделана тою же норкой, но в форме пера.
Все это изредка, в «Праздник открытия шкафа», мне разрешалось потрогать, погладить и понюхать. А вот накрасить губы и душиться Вера не позволяла:
— В твоем возрасте девочки из достойных семей крашеными не ходят.
И обидно не было — слова о «достойной семье» льстили и запоминались.
Наверное, тут стоит пояснить вот что. Вера с мужем жили на две зарплаты поселковых медиков. У них не было ни коров, ни коз, ни кур – только немецкая овчарка и гордый кот по имени Тарзан. Вместо огорода с картошкой — яблоневый сад и малинник, вместо ромашек сорта «космос» — розы. Чуть ли не каждый год вдвоем, а то и только Вера, совершали путешествия – на рижское взморье или на Кавказ. И тогда мне казалось, что они богаты, как Крез. А они были как все, но деревенскому скопидомству и показухе предпочитали некий вальяжный, английский стиль сельских сквайров. И твердо придерживались принципа: мы слишком бедны, чтобы позволять себе плохие вещи.
В то лето, когда мне было четырнадцать, мы с родителями собирались ехать в город, в театр. Вера критически осмотрела мое ситцевое розовое платье, купленное пару лет назад — линия талии на нем уже ехала куда-то к подмышкам. Вздохнула и молча открыла шкаф. Достала то самое, синее, с воланом. Потом отодвинула носком своей атласной домашней туфли мои чистые, но побитые сандалеты. Вынула свои белые лодочки. Комментариев — никаких. В театре я блистала, как Наташа Ростова на балу. И чувствовала себя так же. Мне было 14. Ей в том году — 65. И то был последний год, когда ее наряды были мне впору.
…Когда знакомые делают комплименты моему стилю (весьма сомнительному, конечно), или спрашивают, откуда я знаю, как сочетать цвета, я вспоминаю Верин шкаф. И надеюсь, что мой нынешний шкаф вызвал бы ее суровое, но справедливое одобрение.
