Не знаю, в каком возрасте я начала читать. И не помню, чтобы меня кто-то обучал. Как-то оно произошло само собой. Только те полудикие книжные герои учились читать по обрывкам уцелевших при кораблекрушениях листков, а мне книги попали нормальные — печатные.
Конечно, и я не родилась с книжкой в зубах, но когда в возрасте шести лет на месяц угодила в больницу, то немало удивляла медперсонал и взрослых соседок по палате (у них болели малыши) тем, что постоянно лежала в кровати с книжкой. Кстати, где-то слыхала, что древние греки так характеризовали человека совсем никчемушного: он не умеет ни читать, ни плавать. А плаванию большинство людей обучаются стихийно: поплыл, потому что понадобилось. Вот и для меня чтение стало открытием мира. Было совершенно неинтересно слушать взрослые разговоры о детских болезнях. Телевизора, понятно, еще не было. Читала.
Из того периода больше всего запомнился Маршак. То, “как ищут пожарные, ищет милиция, ищут прохожие в нашей столице”. Ну, парня какого-то лет двадцати. “Знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего”. Помнится, даже иллюстрировать пыталась эти стихи, хотя рисовать как не умела, так и не умею. Захотелось! На моем корявом рисунке девочка протягивает руки из окна, и вьются клубы дыма. Предполагаю, что видела такую иллюстрацию и пыталась ее скопировать.
Наверное, чаще всего навыками чтения овладевают младшие в семье дети, крутясь около старших — школьников, повторяя за ними заданные в качестве урока стихи. А я в семье была уже четвертым ребенком! К тому же наш отец при своем “очень среднем” образовании страстно любил книги. А ведь жилось моим родителям куда труднее, чем мне. Семья большая, отцовская зарплата — не очень, мама часто болела. Значит, надо было и огород обрабатывать, и корову с поросенком выращивать, и куры-цыплята заботы требовали.
Зимнее утро для жителей нашего уральского фабрично-заводского городка неизменно начиналось с необходимости отгрести от ворот выпавший за ночь снег, расчистить двор, наносить из колодца воды, истопить русскую печку, сварить на целый день пищу семье и домашним животным. Включая кошку Мурку, которая тоже имела некоторое отношение к книжкам. А именно: когда мы с сестрой Люсей, на пять лет старше меня, играли “в школу” (традиционные для девочек “дочки-матери” не были у нас популярны), то в “классе” требовались ученики, не будет же учитель заниматься с единственным школьником! И вот мы с сестрой пишем на самодельной тетрадке: “Дневник ученицы первого класса Котовой Муры”…
А Котову Муру довелось вспомнить уже полстолетия спустя, на Кольской земле, в старинном поморском селе Кузомени, где в двух классах учились трое ребят — в первом и третьем классах. Разумеется, у одной учительницы. На следующий год, побывав в этом селе снова, узнала, что учительница уехала, а потому школа закрылась, учеников перевели в Умбу, в интернат.
Еще о книжках моего детства. Их тогда не было в обычных семьях столько, сколько позднее, в 60-е годы, когда во многих квартирах стены были закрыты самодельными стеллажами: мебель являлась тогда таким же дефицитом, как и книги, за которыми стояли в очередях, которые привозили издалека или выписывали по почте. А запомнилось мне в родительском доме два толстых сборника большого формата: Пушкин и Некрасов, стихи и проза. Само собой, школьники приносили нужные им произведения из библиотеки. Конечно, я их тоже прочитывала. Как и их учебники по литературе.
В пионерском возрасте “встретилась” с Маргаритой Алигер, ее (нашей!) героиней Зоей Космодемьянской. Отмечался какой-то юбилей, и мне поручили рассказать о ее подвиге. “Зою” мне подсунула старшая сестра Саша. Готовилась я, как к экзамену. Не помню, имело ли какой-то успех мое выступление, но поэму до сих пор знаю едва ли не полностью. Особенно — про страшную казнь семнадцатилетней школьницы-“длинноножки”. Вот оно: “Морозно, снежно, мглисто. Розовые дымы. Блеск дорог. Родина! Тупой сапог фашиста выбивает ящик из-под ног…” И уже в более старшем возрасте увидела сон, навеянный такими книгами: меня расстреливают. В нашем огороде. Около нашей бревенчатой баньки, которая топилась “по-черному”. Не успели: проснулась вовремя.
…А еще одно из впечатлений детства, связанных с книгами: домашние новогодние праздники. Особенно отчетливо они всплыли в памяти, когда в одной из поздних повестей Валентина Катаева прочитала, как в его семье готовились к Рождеству. В моей жизни этого праздника не было. Уже будучи взрослой узнала, что он отмечался 7 января, был любим и уважаем в народе.
Зато у нас был Новый год! Перед праздником семья собиралась вокруг украшенной елки. И пока мама гремела в кухне кастрюлями-сковородками, мы, дети, радовались встрече с привычными незамысловатыми стеклянно-картонными игрушками, по которым успели за год соскучиться. Приходил отец, усаживался рядом со мной (потому что — самая маленькая и, как ревниво отмечали сестры, самая любимая у родителей). И вот — мама несет большое блюдо с витушками. Так у нас назывались затейливой формы крендельки из печеного теста, посыпанные маком. Мак у нас в изобилии рос и цвел в огороде рядом с картошкой. Про вкус этого традиционно-праздничного угощения ничего не могу сказать, но дело было не во вкусе.
Все мы по очереди читали стихи, что знали, что помнили. За каждое выступление получали из маминых рук очередную витушку. Отец аплодировал. Не помню, что именно я “чирикала” на этих “концертах художественной самодеятельности”, но отец неизменно начинал с Лермонтова: “Скажи-ка, дядя, ведь не даром…” И еще у нас были популярны басни Крылова. Иные из них мы с сестрами и братом даже инсценировали.
Вот и сейчас, гуляя в одиночестве по осеннему лесу (а в лесу я люблю бывать именно одна), вспоминаю, что могу, от Пушкина до Рубцова. Как говорится, “молитвы от повторения не стареют”. Хотя, оказывается, любовь к чтению не всегда приходит сразу.
Вот что рассказывает на эту тему один мой недавний знакомый: “В первые школьные годы чтение было для меня, озорного и подвижного мальчишки, жуткой принудиловкой. Думал: как это взрослые могут часами в книжку пялиться? Что хорошего? Особенно если картинок нет”. “Сломался” принципиальный “нечитатель” на “Робинзоне Крузо”, за ним последовали “Волшебник Изумрудного города”, другие приключения Элли и ее друзей. Потом увлекся детскими историческими книжками вроде Яна. А потом, уже не без помощи взрослых, открыл для себя Библию. Теперь, уже в свои тридцать с небольшим, он читает исключительно духовную литературу. Другое кажется слишком мелким, незначительным.
И еще о чтении, хотя уже не о книгах. В младшем школьном возрасте в мою жизнь вошла “Пионерская правда”. Не могу сейчас судить, насколько правдиво эта детская политическая газета отражала жизнь, но остались в памяти “Двенадцать отважных” — история о детской подпольной антифашисткой организации на оккупированной территории. Ожидала продолжения в каждом номере. Не знаю ни автора этой книжки, ни названия города, где происходили события, да это и не было важно. Тогда, в 40-50-е годы, войной были “ударены” даже те, кто через нее не прошел.
